В своём дневнике, который вёл в годы заключения, адресуя его внукам и правнукам, Г. Х. Эйхе писал:

Наша семья состояла из отца, матери, бабушки (матери моей матери), брата Фридриха и меня. Рига уже в то время была большим городом. Прежде всего, это был интернациональный город по составу своего населения. Моими товарищами по играм, забавам и проделкам были ребята своего двора, своей улицы, а тут были латыши , немцы , русские , евреи , украинцы , эстонцы , поляки , татары и т. д. Знакомились друг с другом, дружили, ссорились, дрались и расходились как мальчуган с таким же мальчуганом.

Национальность не чувствовалась, говорили на всех языках одновременно, кто как умел. Это окружение людьми самых разных национальностей и рас, начиная с детства и до совершеннолетия, имело для выработки моей личности два значения: во-первых, никогда не обращал внимания и не считался с национальными предрассудками и враждой, а прежде всего только видел в каждом человека, а не еврея, не немца и т. п.. и второе — как известно, дети быстро усваивают языки. Так и я, вращаясь в такой многоязычной среде, уже в самом раннем детстве понимал и говорил по-немецки, по-русски, по-эстонски и на идиш (дома у нас говорили всегда только по-латышски, если гости не были немцы или русские). Отсюда мое увлечение языками. Сначала я „застрял“ на 4 языках (латышском, немецком, английском и русском), но изучал ещё французский в школе и самостоятельно испанский и итальянский, знал кое-что по-датски и по-шведски, по-польски. Словом, по поговорке, говорил на этих языках одинаково плохо на всех».

— Г. Х. Эйхе «Дневник»

В детстве у Генриха было множество разнообразных увлечений, менявшихся с возрастом: чтение, ловля и разведение певчих птиц и голубей, возня с «собачками», столярное дело и выпиливание лобзиком, живопись и игра на музыкальных инструментах — сначала на гитаре, потом на фисгармонии и наконец на фортепиано. У него были также и свои обязанности по дому (прислуги в семье не было). К тому же Генрих ещё и учился на «отлично», но, по воспоминаниям самого Эйхе,

Немало времени и очень важное место в наших занятиях занимала игра в войну и разбойников. В этом нет ничего удивительного — для мальчишек обычное это дело. В наше время этому увлечению способствовали и международные ( Вторая англо-бурская война , Русско-японская война ) и внутренние ( Революция 1905 года ) события. Кроме того, мы в те годы очень увлекались чтением детективной приключенческой литературы. Особенно запомнился нескончаемый бесконечный роман про разбойника Липса Туллиана. Это был своего рода немецкий Робин Гуд — гроза всех угнетателей и злодеев-богачей и защитник всех бедных и обиженных, борец за правду и справедливость….Когда надоедало играть в разбойники, играли в войну — в англо-бурскую, или дрались с японцами, иногда игра принимала вид характер борьбы и казаков, полиции с „бунтовщиками“. Не всегда эти игры велись только в своей среде. Позади нашего двора был большой пустырь — луг (около 3 — 4 километров). На этом пустыре нам было раздолье и здесь нередко разыгрывались „серьёзные“ бои, когда целыми часами наша ватага вела бои с такими же ватагами других домов (прилегающих к пустырю). Обстреливая друг друга камнями, правда, на почтительном расстоянии, так что ранения от этих столкновений бывали редко. На этом пустыре имелись у нас настоящие пещеры, для того, чтобы прятаться, тут мы разводили костры, боролись, играли в лапту, кувыркались — словом, это был наш по тому времени „стадион“, на котором мы резвились, но и развивали свои физические силы, свою храбрость и смекалку. Мать моя была, конечно, всегда против наших опасных с ее точки зрения игр, когда недолго могут и глаз выколоть и голову расшибить. Так оно могло и быть на самом деле. Но для меня все обошлось благополучно. Помню лишь один раз в какой-то потасовке мне, мальчишке лет 10 — 11, какой-то здоровенный парень лет 17 — 18 дал такую затрещину, что у меня буквально посыпались искры из глаз.

— Г. Х. Эйхе «Дневник»

Из воспоминаний Эйхе:

Дядя Иван (брат отца) носил фамилию «Ehkis», ибо фамилия «Эйхе» это была уже русско-немецкая транскрипция того, как по-латышски писалась в старинных церковных метриках фамилия моих предков. Фамилию «Ehkis» я встречал только у людей нашего, так сказать, рода, в то время как Эйхе имелись и в Латвии, и в России, хотя и не имеющие никакого отношения к нам. «Ehkis»: произносится это слово так — «Э-Тис», то есть длинное протяжное Э и слог «Тис» (как первый слог в русском слове „тиски“).

Отец молодым парнем пришел из деревни в Ригу, неся свои лапти на палке на плечах, чтобы даже их не стоптать. … Начал он чернорабочим, затем ломовым извозчиком. Работал и учился. Он говорил, читал и писал по-русски, по-немецки и по-латышски (в Риге без этого не обойдешься), знал арифметику. Значит, было у человека стремление... Помню отца как заведующего складами, принадлежащими немцу-капиталисту Аугсбургу, имевшему свои пароходы, гужевой транспорт и являвшемуся предводителем страховой фирмы… Отец заведовал тремя складами, в его распоряжении находились 5 — 6 ломовых лошадей, он сам вел весь складской отчет, инкассировал деньги, отчитывался раз в неделю. Не считаясь со своим временем, работал на совесть. Теперь на такую ставят не меньше 2 — 3 человек. Когда мы повзрослели и стали зарабатывать, отец в конце концов ушел от того хозяина. Работал он в рижской таможне, потом еще у какого-то хозяина в Риге и кончил свою трудовую жизнь 63-летним стариком-сторожем завода „Пихлау“, эвакуированного из Риги в Москву. Хотя он и мало с нами занимался, но я и брат любили его больше матери. Человек он был мягкосердечный, чувствительный, доброй души, доверчивый, работящий, никогда не преследовал своей личной выгоды — словом, много в нем было тех положительных черт, которые характеризуют вообще латышей и из-за которых латыши зачастую терпят в жизни неудачи и судьба бьет их жестоко.

В 1919 году жили они с матерью в подвальной комнатушке на 3-й Сокольнической улице в Москве. Жили, как все в то время, материально неважно. Я в то время командовал уже 26 стрелковой дивизией. Писал редко (да и почта работала неважно). Приехав в Москву в отпуск в августе 1919, я не застал его в живых — он умер в июле 1919 в больнице от неудачной операции горла. … Мать рассказывала мне, что в свободные от дежурства дни он ходил туда, где были размещены военные лазареты, и расспрашивал у прибывающих с фронта раненых, не знают ли они на фронте командира Эйхе. И велика была, по словам матери, его радость, когда находился кто-нибудь, кто мог хотя бы понаслышке что-либо рассказать обо мне. Старик тогда ходил радостно возбужденный, поговаривая: „Жив Генрих, значит приедет, да еще мне рассказывал солдат его, что воюет неплохо“. Радовался старик и надеялся, может быть, что и ему после тяжелой полувековой трудовой честной жизни удастся отдохнуть, что сын отблагодарит, за то, что он ему дал, а дал он столько, сколько смог.

Не дожил он какой-нибудь месяц до этого свидания. Но умер он в уверенности, что сын оправдал его надежды и честно выполняет свой долг, делает то великое дело, которому не чужд был он сам.

— Дненик Г.Х. Эйхе